Мир без любимого –
Солнце без тепла,
Птица без крыла.
Край без любимого –
Горы без вершин,
Песня без души.
Леонид Дербенёв
Что жаждем мы, люди, свободы — перст Божий: Свобода естьБог, нашеЯ. Быть нам в Ней — Дóма быть. Быть лишенным Ее — падать в прорву, чье имя естьад.
Чтó есть ад? Он есть Ложь, тьма: за Истиной, первой Реальностью Мира — вторая как Рознь без иного. К реальности глаз ад причтен как тлен к Вечности Богом, Творцом их. Как в Тантре лекарство и яд, Ноль и Два (1), Рай и ад в Сущем смежны как Тьма, Суть едина, и дом их — Луна: Рай внутри у нее, ад — вовне. Как дом ИстИНы, сатиям (санскр.), Луна есть Глубь, IN'ое как Лоно, ИНь (кит.): Рай, дом Бога — как Высь, ад — как Дно, в Глуби кои одно.Так, подземны, чрез стенку едины Элизий с Аидом, столп чей Персефона — Луна в мифе. Бога престол, Луна с тем — и чертог князя тьмы: Огнь и тень — суть Одно. Тени явь, ад — примысленность (ad|di|tion (англ.)): зла к Благу, к Субстанции акциденции, к зримой Земле подземелья, тьмы к Свету, ничто ко Всему. С тем ад — смысл переносный, второй за прямым как за Истиной — в нуль ее вынос, тень. Смысл этот, Двойка — раскол слова с делом, погибель людская. Мир древний не ведал его, с тем — и ада, обители мук (слово «пекло», ад нынче, у древних Славян значит Рай — Бога дом), и единственным смыслом тогда был прямой, Слово-Дело: единство как Ноль, Монолит, Суть нагая, где дело — безмолвное слово, а слово — реченное дело. То — магии корень, Всесилье (2). Так Словом как Делом Творца создан мир, так нелживо глаголет дитя (3). В мире сем грань сих смыслов — Платон-Ares’тотель, спад Истины в Ложь: от Луны, Солнца Вечности, в со|лн|це, огнь бренья, от Сердца в пустой Ум, от райского Века Златого в Элладу (англ. HELLas), корнь За|пад|а, Огня за|пáд|шего, от Выси к Дну.
Ключ к познанию ада — деление Тьмы как Ноля без иного на Ноль и иное ему: Двойку, Рознь. То — две Тьмы из одной: Тьма как Тайна, Субъектность, и тьма как объектность, явь бренная наша. О них рек Паскаль как двух безднах, меж коими сущ человек: Бесконечностью и Ничто. Первой Суть — Бог: Sat, Истина сущих; второй — Сат|ана, тень Его. Поль Лафарг, рекший: «Ад мог быть придуман только людьми и для людей, снедаемых ненавистью и жаждой мести», — прав в том, что граница объектности, крайняя пад|шести степень, какой есть ад, с нами едина: нет нас — нет ее. Но и зрить от нее — верно: в Двух (1 + 1) единица любая — начало, коль чтем от нее.
Ад несведущим — вымысл, и мня его им, они, в сути, его соотносят с ментальною (мысленной) сферою — миром свободы по Канту. О нет! Тюрьма, ад — не свобода (мнят ей его умники — адовы дети, мысль чья — Ум Ума, эгоист: имманентность, ад чистый); не внутренен он — он вне нас, он не ну|мен — феномен как то объективное, кое одно лишь и чтит атеист за факт (имя презренное: чтить факт, облатку, за Суть — как феномен за нумен — вершить есть соитье со злом как раз|врат в смысле строгом: факт = fuck, е…ля). С тем и зовет его Библия «внешнею тьмой», «объективною истиною» по слепцу сему (ведь Бог есть Очи нам: Его лишенный — слеп), а по Бердяеву — «смертью существования» (об Авичи как аде дурной непрерывности, пытке Сансары, где люди, умерши, родятся немедля, без отдыха в Том, — говорится согласно с сим, что место это «никогда не находилось в А|мен|ти [посмертном Осириса царстве, Тьме-Сердце — Авт.] или в каком-либо другом субъективном состоянии»; A|vic|i в сути — не-Тьма: Два — не Ноль; смерть — не Жизнь; Ум бессердный, облатка-нуль). С тем-то, чем дальше от Глуби очами бежим мы вовне, тем реальнее ад как плод личной, поистине нашей ошибки. Страданье и радость — всё в нас, Мир вместивших. Понятие «ад вообще» ложно — есть лишь ад нáш, что и есть в существе столь сурово клеймимая атеистами «субъективность» (то знал Лев Толстой, о всех семьях сказавший, что счастливы они одинаково, а несчастливы — на свой, особый манер. Книга Мертвых тибетская, рисуя ад, говорит: он — плод наш (проявленье, «бардó»), и себе палачи — сами мы). Но ад наш — с тем и общий: ведь сущее нам — суще в Мире как Доме всех сущих, сосуд (микрокосм) чей мы, часть сего Целого. Ад — дом сбежавших от Глуби, и созданный бегством сим; древние — ада не знали, быв с Глубью одно. Ад есть общее то, коим скрыл Аристотель Единое: Сердце — бессердным Умом; но, таков, ад един как сама личность наша, из коей как Мира (ведь Глубь — он) извергнут вовне мир сей злой: Ложь как корка бессутня, на Истине слой.
Ад зовем пре|испод|ней мы, сиречь под|дон|ом (ис|под — дно (стар.)), дном ниже дна очей бренных, — область онтологически-нижайшая. Но нуменально она пребывает поверх плотной, или физической, сферы как крышка ее, грань меж плотным и тонким мирами как оба сих разом и, с тем, ни один из них: чистое мировое количество, тьма. Посему-то нетонкую и неплотную эту область зовут «тьмой кромешною», сущей как кромка меж сими двумя, скорлупа для обоих — К|лип|пóт, «мир скорлуп» без их сутей живых.
Ад — посмертье всех тех, кто поставил на часть презрев
Полность, на ум — изгнав Сердце, на знание — Веру поправ. Ад есть Яд. Он — наш собственный выбор, и помни
любой: чуждый Неба при жизни — с концом ее рухнет во прах.
Рай дает нам Господь, ад — мы сами как жизнь в розни с Ним.
Сатана — Бога тень, ад — тень Мира, творенья Его.
У ада, юдоли посмертных страданий людских,
есть конкретное мес|то, где сущ он — Луна.
Рай и ад, Бог и Дьявол едины в ней как Огнь и тень.
1. Тьма и тьма как Всеведенье и неведенье, Единство и Рознь: в существе — Тьма одна.
Служа Бытию-Единице причиной, Ноль-Небытие — Тьма, Вода Мира — огнь сей объемлет собой (как причиной объемлемо следствие) и проникает, входя в сей сосуд Двойкой, парою Вражда-Любовь, кои — Тьмá суть. Вторая за Богом, Тьма-Ноль, сущих Мать, есть причинная, вышняя Тьма; Тьма как Двоица — следствие, Тьма-в-Бытии как вторая за ним. Зря меж ними Бытье как черту, дóлжно зрить в них две Тьмы, кои, сутью Одна, друг ко другу взывают. Чтя Тьму как Причинную Суть, ее дóлжно, в себе не деля, зрить как Ноль, с Единицей союзный, как слиты они в Десяти, Мире. Тьма-Ноль есть Женская Суть (как Гинандр), и, последственна ей, Двойка — Женщина; Ноль — Мать, а Два — д|щер|ь, что щер|ится оку провалом. Ноль, Дви|га|тель Двоицы, г|лад|ок, шер|шавы — Два. В женской плотú оба — вульва, наружные коей уста как Диада (лик чей своей рознью являют) таят кольцевые врата — лик Ноля, чей привратник к|ли|т|óр — в сути Фаллос-Покой, Единица-Свет, сущий при входе в Тьму-Ноль.
Ноль, как Тьма сверхбытийная, Двоицу, Тьму-в-Бытии, созидает чрез грань О|дно|го-Бытия. Не Одно сие — Ноль творит Двойку; и, суща над ней, Единица объемлема Тьмой с двух сторон, точно молотом (0) и наковальней (2), подвластная им. Так-то Нут, Тьмы богиня, звалась Египтянами «матерью того, кто создал ее» — Нолем как Одного матерью, как бы творящего Двоицу, коя — Тьма та же. Единство двух Тем утверждал Аристотель невольно (ведь Тьмы, раб ее, слеп очьми под Очей сих пятóй, он не ведал), уча о единстве идей и вещей (на основе вещей, Э|том): Тьма есть обеих суть; и по Платону, два царства сих Тьмой сплочены как Душой мировой (Тьмы не зря, сего Клея не зрил Стагирит у учителя, Мир его Рознию мня как без Cвязи Двумя).
Ноль и Двоица, Тьма внебытийная с Тьмой-в-Бытии, относимы друг к другу как вéденье и невежество. Первое, как Атман, есть по Сократу, незнанье, Питатель ума; по Кузанскому, оно есть ученое незнание; и сказано Сурешварою, что Не-Атман, иль невежество, как плод незнанья — Атмана, как скажем мы — суть то ж незнание: Два и Ноль — суть Ноль, Тьма. Как Тьмы пора, ночь являет невежество первою, дополуночною половиной, итожащей сутки: в ней лживы сны наши; а вéдение — второй, зачинающей их, в снах правдивой: Второе очей бренных — Суть.
Ноль со Двоицей между собой соотносятся как древо Жизни и древо познанья добра и зла: оба растут в центре рая как древо одно. Г|ре|х Адама и Евы есть в том, что открылись глаза их, пред тем к Миру слепы, явив тем возможность увидеть единство сие, кою дал им Диавол, глас Матний, как шанс стать богами, открыв правду, кою Отец хотел скрыть (Быт. 3:1 – 3:22).
В сем мире матерь|я, приемница форм по Платону, есть тьма-оттиск Тьмы: Два — Ноля, Тьма-покой — Тьмы-Движенья, пассивность — Активности, коей жива она как Дух в утрате и в кою преходит, стяжав этот Корнь. Так, узнав в себе воду как суть, тает лед, не-вода.
Тьма-Ноль есть Очи Духа как Вéденье; Тьма-Двойка — очи плотú, что, отдельна, невежество есть, а открыта Нолю — Тьма ко Тьме — мост, каким Тьма стяжает Себя как Одно-без-второго, мы ж — вúдим постольку, зря то, чем мы Есть: Бог-и-Мир, Цель-и-Путь. Тьму как суть двуединую зрим мы в Свободе: как выбор вершимый она — Два, как выбор свершенный — Ноль, в Боге Свобода: ведь Бо|г — Вы|бо|р наш.
Тьма, Причина — Гр|уд|ь (греч. ma|s|tó|s) сущих. Ноль-Двойка: Свобода как Ноль, а как Двойка — Долг (mu|st — англ.), в Свободу мост нам и Свобода сама тем, кто знает его, зря очами Ноля. В Долге зрящий Свободу — Ноль с Двоицей слив в Тьму одну, Мáст|ер есть.
О единстве двух Тем учит Тантра-Мать нас: просветленье, иль освобожденье, по ней, достигается не искорененьем страстей и желаний, но отождествлением их с трансцендентною Мудростью: Двойки — с Нолем, Корнем-Тьмой. Стагирит, сведши в вещи идеи — Высь в Дол, — свел противно Ноль в Двоицу: в следствие — горню Причину его, Полность — в нуль.
О двух Тьмах сущих, Двоице и Ноле в их единстве как Яви и Тайне Ксенофан говорит как о двух границах Земли — верхней, подножной для нас, что касается воздуха, и нижней, úдущей в бесконечность (to apeiron). По Аристотелю, нравственное воспитание есть воспитание неразумной части человеческой души — претворенье невежества-Двойки в Ноль-Мудрость как разума Суть, мо|ментальное в Тантре: ведь то и то — Тьма. У Я. Бёме Нолем есть Свобода, природа же — Двойкой (как парою Мула|пра|крит|и–Пракрити Индийцев); и первая противоположна второй, от нее производной. Свобода-Ноль, Природа-Корень (санскр. му|ла) есть личности суть; индивида — природа в Природе сей, Двойка.
2. О нем рек Христос как о слове живом:
...истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас.
3. Речь ребенка не знает условностей как смысл прямой в чистоте своей. В книге «От двух до пяти» рек Чуковский:
…период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших «взрослых» речей (…), насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни (Шесть — число в|ремен|и, брения — Авт.) и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений. Всякая словесная вольность кажется им своеволием.
Скажешь, например, в разговоре:
— Я этому дó смерти рад.
И услышишь укоризненный вопрос:
— Почему же ты не умираешь?
(……………)
Бабушка сказала при внучке:
— А дождь так и жарит с утра.
Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом:
— Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне.
Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый смысл — и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: «Покричи у меня еще!» — сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик.
— Черт знает что творится у нас в магазине, — сказала продавщица, вернувшись с работы.
— Что же там творится? — спросил я.
Ее сын, лет пяти, ответил наставительно:
— Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает.
(……………)
Свежесть реакций ребенка на взрослую речь сказывается именно в том, что каждую нашу идиому дети воспринимают буквально.
— С тобой голову потеряешь, ей-богу! — говорит, например, сердитая мать.
— Со мною не потеряешь: найду — подниму.
Про какого-то доктора большие говорили в присутствии Мити, что денег у него куры не клюют. Когда Митю привели к этому богатому доктору, он, конечно, сейчас же спросил:
— А где у тебя твои куры?
Для взрослых всякая такая реализация метафоры является, конечно, сюрпризом. Тот, кто сказал про старуху, будто она «собаку съела», даже не заметил, что упомянул о собаке. Тот, кто сказал о сварливых супругах, будто они «живут на ножах», не заметил в своей речи ножей. Тот, кто говорил про богатого доктора, будто куры не клюют его денег, ни на минуту не подумал о курах. В том и заключается огромная экономия наших умственных сил, что, оперируя готовыми штампами речи, мы почти никогда не вникаем в их изначальный смысл. Но там, где для нас — привычные комбинации примелькавшихся слов, стертых от многолетнего вращения в мозгу и потому уже не ощущаемых нами, для ребенка — первозданная речь, где каждое слово еще ощутимо.
Смысл прямой, детской речи основа — сама П|рост|ота, сущих Твердь, коей крепок любой. Иисус, Паст|ырь наш, звавший нас «быть как дети» — о ней рек. Сказал Паст|ер|нак так:
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
