Детство есть Вечность в нас. Эликсир долголетия найден!
Говорят, должно на свете всё меняться непременно —
Это мы ещё из школы вынесли.
Всё меняется, конечно, но остался неизменным
Старый двор, где мы с тобою выросли.
Там в январе, клён на заре, как в серебре.
В нашем дворе, в нашем дворе, в нашем дворе.
Там нам снятся сны цветные и кружится змей бумажный,
Там босыми бегаем всё лето мы.
И о всём на свете судим откровенно и отважно,
И, наверно, счастливы поэтому.
Там в январе, клён на заре, как в серебре.
В нашем дворе, в нашем дворе, в нашем дворе.
Пусть с годами всё труднее быть как в детстве откровенным —
Это мы уже из жизни вынесли.
Но приходит мне на помощь вечный мой и неизменный
Старый двор, где мы с тобою выросли.
Леонид Дербенёв
Мотор долголетия нашего — Детство как Вечность, живущая в нас.
Проблема смертности тела человека — это в биологическом аспекте проблема наличия у соматических клеток ограничения в числе составляющих их жизненный цикл делений, характеризуемого т.н. пределом Хейфлика. Однако для половых, стволовых и раковых клеток такой ограниченности не существует: фермент теломераза при каждом акте их деления восстанавливает поврежденные при репродукции концевые (теломерные) участки хромосом, ответственные за делимость, вследствие чего клетки эти, свободные от накопления повреждений аппарата их воспроизводства, физически бессмертны. Увы, по данным науки, теломераза не работает в соматических клетках, поэтому смертно и составленное ими наше тело. Почему она неактивна именно в них и как заставить ее в них работать, наделив тем организм способностью жить вечно или, как минимум, очень долго? Полагаю, ответ на это мне известен, и вот каков он.
Причина того, почему теломераза безучастна к соматическим клеткам, коренится в их отличии от клеток половых, стволовых и раковых. Оно заключается в том, что только соматические клетки подвержены регуляции их деятельности, вершимой из головного мозга, воплощающего принцип Ума (Нуса (греч.)); что же до остальных типов клеток, то в отношении этого воздействия они занимают трансцендентную позицию: пребывая формально в физическом теле, сущем под знаком репрезентуемого Умом времени, в сути они есть ткань Вечности, Пространства, принцип которого есть Сердце. Теломераза — агент, физически обеспечивающий их инобытие: скрепа между смертным и Бессмертным, какою встарь зрили алхимики заветный эликсир вечной молодости.
Ум есть принцип энтропии: хаотичного движения, рушащего связи Живого и тем устремляющего к смерти клеточный субстрат организма. Именно этот вносимый Умом хаос не позволяет теломеразе запускать механизм регенерации хромосом и обеспечивать тем бесконечную делимость соматических клеток. Но у детей и долгоживущих в духовном и телесном здравии людей, по самой своей сути являющихся людьми, сохранившими в себе Детство, управление организмом вершит не принцип Ума, а принцип Сердца. Это принцип не нарушимого ничем неуклонного равномерного движения — движения Вечности, род чей являет нам вовеки неизменный порядок движения светил в небесах. В поле этого принципа теломераза активна в соматических клетках точно так же, как и в остальных трех родах, поэтому телесный субстрат детей и долгожителей оказывается в существенной мере защищенным от смерти, а не защищен он вполне потому, что в условиях бренной Земли, т.е. сферы Ума, принцип Сердца никогда не реализуем в чистом виде — к нему в мере большей иль меньшей примешан крушащий Жизнь Ум.
Таким образом, проблема достижения человеком здорового и активного долголетия — это проблема сохранения Детства в телесном субстрате, т.е. согласия последнего принципу Сердца, а не Ума. «Щелчок», когда у обычных людей выключается первый и запускается второй, отвечает пятилетию человека, когда его покидает прямой смысл в разумении речей, присущий детям, а вместе с ним и детское бесстрашие, и детская любовь ко Вселенной как Целому, а не к частям ее*. Наша задача, друзья, ради долгой и радостной жизни — жить Сердцем как принципом дней. Так живет волей Божьей дитя.
*Прямизна смысла — Вечность, Суть наша; его кривизна, переносный смысл — бренье и смерть, суть его. Сообщается:
…период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших «взрослых» речей (…), насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни (Шесть — число в|ремен|и, брения — Авт.) и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений. Всякая словесная вольность кажется им своеволием. Скажешь, например, в разговоре: — Я этому дó смерти рад. И услышишь укоризненный вопрос: — Почему же ты не умираешь?
(…………….)
Бабушка сказала при внучке: — А дождь так и жарит с утра. Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом: — Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне. Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый смысл — и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: «Покричи у меня еще!» — сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик. — Черт знает что творится у нас в магазине, — сказала продавщица, вернувшись с работы. — Что же там творится? — спросил я. Ее сын, лет пяти, ответил наставительно: — Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает.
(…………….)
Свежесть реакций ребенка на взрослую речь сказывается именно в том, что каждую нашу идиому дети воспринимают буквально. — С тобой голову потеряешь, ей-богу! — говорит, например, сердитая мать. — Со мною не потеряешь: найду — подниму. Про какого-то доктора большие говорили в присутствии Мити, что денег у него куры не клюют. Когда Митю привели к этому богатому доктору, он, конечно, сейчас же спросил: — А где у тебя твои куры? Для взрослых всякая такая реализация метафоры является, конечно, сюрпризом. Тот, кто сказал про старуху, будто она «собаку съела», даже не заметил, что упомянул о собаке. Тот, кто сказал о сварливых супругах, будто они «живут на ножах», не заметил в своей речи ножей. Тот, кто говорил про богатого доктора, будто куры не клюют его денег, ни на минуту не подумал о курах. В том и заключается огромная экономия наших умственных сил, что, оперируя готовыми штампами речи, мы почти никогда не вникаем в их изначальный смысл. Но там, где для нас — привычные комбинации примелькавшихся слов, стертых от многолетнего вращения в мозгу и потому уже не ощущаемых нами, для ребенка — первозданная речь, где каждое слово еще ощутимо.
Корней Чуковский. От двух до пяти (выделено мной — Авт.)
Подмена Истины, смысла прямого, подо|бьем ее, каков смысл переносный, есть то, о чем Воланд в романе Булгакова рек как о свежести истинной, первой в подмене второй. Здесь читаем:
Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас: — Ну-с, чем я вам могу быть полезен? Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен. Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же остроносые туфли. — Я, — горько заговорил буфетчик, — являюсь заведующим буфетом театра Варьете... Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром: — Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно! — Я извиняюсь, — заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, — я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем. — То есть как это ни при чем, если она испорчена! — Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик. — Голубчик, это вздор! — Чего вздор? — Вторая свежесть — вот что вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
